Знакомые (продолжение 1)
- Подробности
- Опубликовано 27.03.2015 16:01
- Автор: Konstanty Zdański
3. Семья Вэнсан.
А что дальше?
София, вот отчество точно не помню, по-моему, Александровна, была смолянкой. Лет ей было за пятьдесят, но у неё сохранились следы былой красоты. Она была среднего роста, держалась очень прямо. Вероятно, в молодости она была жгучей брюнеткой, но и сейчас её посеребрённые сединой волосы просвечивали чёрными, как смоль волнами. Они были собраны в большой кок на голове, и она казалась выше. Большие, всегда грустные, чёрные глаза с длинными ресницами, густые брови и ни одной морщинки на лице. Говорила она спокойным, довольно низким и тихим голосом. Носила очень длинные платья, которых тогда в Харбине уже не было видно, а на её плечи всегда была наброшена неяркая шаль. К мужу она обращалась по-русски, или по-французски. Она с мамой частенько тоже говорила по-французски, я подозревал, для того чтобы я ничего не понял. Но такое случалось очень редко. Она носила пенсне в чёрной оправе с тонкой ленточкой за ухо, но, когда она хотела что-нибудь прочесть, она пользовалась другим пенсне, с такой металлической ручкой, и его надо было держать в руке, читая текст. К мужу она обращалась: «Сэрж».
Муж её был французом. Когда-то он был очень известным инженером и считался специалистом в области железнодорожного строительства, и, насколько помню, приехал в Маньчжурию по приглашению российского правительства. Где, как и когда они встретились, я не знаю. Но постигло их страшное несчастье! – Сэржа разбил паралич. У него были густые седые волосы и солидная седая борода. Он сидел в кресле с колёсиками, почти неподвижно и только его глаза были подвижны. Глаза его были большие, голубые и добрые. Руки лежали на широких подлокотниках кресла ладонями вниз и были совершенно неподвижны, ноги в мягких и тёплых войлочных туфлях, тоже совершенно неподвижные, стояли на подножке кресла. Он хорошо слышал и всё понимал, но сказать ничего не мог. И никаких надежд на выздоровление.
Жили Вэнсаны в небольшом особнячке, в зелёном и густом садике. Перед домом было большое, но низкое крыльцо, полукругом выступающее в зелень сада. Здесь было очень тихо.
София Александровна, практически никуда не выходила и всегда была рядом с Сэржем. Она очень скоро подружилась с моей мамой, и мы частенько у них бывали. Обычно они садились на скамейку в саду и разговаривали. Я замечал, что, когда они возвращались на крыльцо, у «тёти Сони » были заплаканные глаза. А я, не знаю почему, полюбил Сэржа, вероятно, я очень жалел. Я очень рано научился читать (задолго до того, как пошел в школу!). Я приносил с собой свои книжки и вслух ему их читал. Он смотрел на меня, и мне казалось, что он всё понимает. Тогда его глаза становились особенно добрыми. И оказалось, что это действительно так! Тётя Соня сказала нам, что Сэрж очень любит, когда я ему читаю. Я читал очень внятно, не торопясь. Она с ним говорила, а его ответы – это были движения его век!
Настала уже осень, но дни стояли тёплые, солнечные, погожие. Настоящая «маньчжурская осень»! Теперь на Сэрже была тёплая ватная куртка, а ноги были прикрыты шерстяным пушистым пледом.
Однажды, когда я читал Сэржу, а мама и тётя Соня сидели на своей скамейке, я заметил, что их разговор стал гораздо громче. До меня доносились целые фразы, и вдруг я чётко услышал взволнованный и немного срывающийся голос тёти Сони: «А что дальше? Катенька, милая ты моя! А что же дальше?» – и я услышал её плач. Думаю, что Сэрж тоже услышал эти слова отчаяния. Он сидел с закрытыми глазами.
Несколькими днями позже, вечером, когда я уже улёгся спать, но ещё не заснул, я услышал, как вполголоса разговаривали мои родители, а говорили они о Вэнсанах. Я отлично знал, что подслушивать гадко, и что это даже грех, но... И я замер, напрягая свой слух. Оказывается, Сэрж парализован очень давно, и пока КВЖД принадлежала России Вэнсану выплачивалось довольно приличное пособие «по болезни». Даже, когда она была китайской, он тоже получал такое пособие, только поскромнее. Тётя Соня откладывала «на чёрный день». Теперь ходят слухи, что такие пособия будут вообще упразднены! А «запасы – так тают!». Теперь я понял, почему так плакала тётя Соня. Кто им поможет? Знакомых не осталось, а если бы и были, то тоже мало что могли бы сделать! Физически Сэрж был крепкий и мог ещё долго жить…
Потом я заболел скарлатиной. Болел долго. Зима была суровая, и я сидел дома, а мама старалась быть со мной. Ведь тогда частный домашний телефон – это была невиданная редкость! Вот и варились в собственном соку! Когда настали дни потеплее, я спросил маму, что, мол, стоило бы навестить тётю Соню. Она, чуть позднее, чем обычно, ответила: «А разве я тебе о них не говорила? Они уехали в Шанхай». «Когда?» – спросил я. «Они ещё зимой уехали, я была уверена, что говорила тебе об этом»! Но я хорошо знал свою маму, она не умела говорить неправду. Глядя на её глаза полные слёз, я не стал больше задавать ей вопросов о Вэнсанах. В этот Шанхай я не поверил, тем более что с какого-то времени я видел, что мама что-то переживает, потихоньку плачет. Потом – время всё стёрло, а я так и не узнал о судьбе Вэнсан.
4. Розенталь.
Доктор из Германии.
Розенталь – доктор по детским болезням. Когда в Германии, идущей к фашизму, начались массовые еврейские погромы и все, кто был еврейского происхождения и имел хоть какую-то возможность, старались оттуда бежать, спасая свою жизнь, в Харбин прибыла оттуда группа врачей-беженцев. Этого доктора порекомендовали нам наши знакомые – Савицкие. Сам Савицкий и его супруга были русские, а я дружил с их сыном Вилли, который был старше меня на год. Савицкий был проповедником в Молитвенном Доме адвентистов на углу Садовой и Цицикарской улиц в Новом Городе. Это было высокое здание явно «религиозного» типа, с высокой крышей и крестом. Они примирились с тем, что мои родители не изъявили желания стать членами их секты, и никогда в беседах не возвращались к этой теме. Они были американскими поддаными и хорошо говорили по-английски.
Доктор Розенталь, которого мой папа пригласил, когда я сильно простудился и у меня очень болело горло, немало удивил моих родителей. Тогда он ещё с трудом говорил по-русски и очень обрадовался, когда папа стал к нему обращаться по-немецки. Оказалось, что он неплохо знал французский, и мама тоже могла с ним говорить, Он был ещё молод, ему было лет тридцать, может быть – тридцать пять. Он очень внимательно меня обследовал, выписал рецепт, успокоил родителей, вымыл руки с мылом!, что делали все врачи-европейцы в Харбине: придя к больному, мыли руки с мылом и, уходя, делали это вторично! Папа спросил врача, сколько следует за визит, и тот ответил, что он предлагает рассматривать этот его первый визит к нам, как наше знакомство, которому он очень рад, что он охотно будет моим постоянным доктором и что он очень тронут таким тёплым приёмом, который встретил у нас! «Вам теперь деньги пригодятся на лечение сына». Настала тишина и потом папа сказал, что тронут словами доктора и принимает с благодарностью его предложение, однако, при одном условии! «Доктор с нами поужинает. Правда, у нас скромно, но – от чистого сердца»! И он остался у нас на ужин. Я давно уже крепко спал в своей кроватке, когда родители проводили гостя. Конечно, все это пересказали мне родители, так как взрослые говорили «на непонятных языках». Так доктор Розенталь стал моим постоянным врачом. Он снял квартиру на Пристани (не помню названия улицы), в работе помогала ему сестра милосердия, недавно закончившая медицинские курсы и у него скоро стало очень много пациентов. Упорно учил русский.
При первом его визите к нам, во время долгой поздней беседы, ставшей очень откровенной и тяжёлой, он рассказывал о последних годах своей жизни в Германии, о ситуации там. Видимо, в Харбине он тогда чувствовал себя очень одиноко, и у нас он мог «выбросить из себя» наболевшее. Он переживал, что у него изуродованное лицо, и он обречён в жизни на одиночество. У него был очень изуродован нос, было такое впечатление, что он переломан и сдвинут на сторону! Это отряд фашистских боевиков преследовал его на улице, а он старался от них убежать. Его поймали, избили и бросили в люк канализационного канала. Если бы ему связали руки, он бы погиб. Падая вниз, он сломал нос и искалечил лицо, но остался жив. Спасли его случайные прохожие, услышавшие его крики. Родных у него не было.
Вскоре поступок нашего доктора вновь удивил моих родителей. Жили мы тогда очень далеко, уже за чертой города. Был вечер, было уже темно, и шёл мелкий дождь. Раздался лёгкий стук в дверь, папа открыл и пред нами появился мой врач с маленьким зонтиком. Башмаки – доверху в грязи. Оказывается он пришёл предупредить нас, чтобы меня не приводили к Савицким, так как Вилли заболел скарлатиной (он знал о моей дружбе с Вилли). Врача быстренько напоили горячим чаем, смыли комья грязи с обуви, дали большой японский зонтик, и папа с ручным фонариком в руке пошёл с ним, чтобы проводить его до ограды из колючей проволоки, отделявшей наше «захолустье» от города. На ночь ворота в ограде затворяли на здоровенный, с дурью голову, висячий замок, и проход на Садовую улицу был закрыт. Однако, жильцы нашего дома имели ключи от этого замка, которые, за «мала-мала чена» (по дешёвке), продал им ночной сторож этих ворот! Вернувшись, папа сказал, что ворота были ещё открыты.
А ведь наш доктор жил на Пристани, на другом конце города!
Потом я как то реже стал болеть. Раза два мы были у доктора в его приёмном кабинете. К этому времени он освоил русский, а помогавшая ему сестра милосердия стала его супругой. У доктора на голове появились пряди седых волос. Затем я вообще перестал болеть!
Последний раз я встретил доктора в 1947 году, когда шёл на Пристань покупать гроб для умершей мамы. Мы почти столкнулись с ним на тротуаре. Он очень обрадовался! – ведь мы до этого виделись ещё до 1945-го года!
Он спросил меня о родителях. Я сказал, что папу забрало НКВД, а мама умерла. Он просто замер... «Когда?» – тихо спросил он. Я ответил, что вот сейчас иду покупать гроб. Он на минуту закрыл глаза, а потом тихо произнёс: «Какие они были хорошие люди. Могу я чем-то тебе помочь? Я дам тебе деньги на гроб», – и он полез за пазуху. Я его остановил, сказав, что на гроб у меня деньги есть. Я старался выразить ему благодарность за его готовность мне помочь. Он взял меня за плечи и, глядя мне в глаза, сказал, что он всегда готов мне помочь во всём, в чём только может, что я знаю, где он живёт, что ведь он меня знает и помнит со времён моего детства. Он говорил очень взволнованным голосом, а в глазах его были слёзы. Закончил он так: «Я так уважал и любил твоих родителей». Мы обнялись (тогда только я заметил, что мы стали с ним одинакового роста!!) и расстались, расстались навсегда.
Думаю, что Розентали уехали из Харбина «за океан». Я и сейчас его иногда вспоминаю.