Канабеева Наталья Львовна
- Подробности
- Опубликовано 14.11.2014 18:21
- Автор: Natasha Wilson
Но вернёмся к нашей жизни в Харбине, и к приезду туда дедушки Подтягина. Мама его очень любила, и, конечно, была счастлива, что он с нами. Ему тоже, наверное, было очень с нами хорошо. Папа к нему относился с уважением и сердечно, был рад за всех. По утрам, когда другие были заняты, меня оставляли на его попечении. Позже я слышала, что мы с ним очень друг друга любили, ладили чудесно.
Домик наш хоть был и маленький, и без водопровода, жилось в нём уютно. Дедушка ночью спал на диване в столовой. Утром водил меня понемножку гулять.
Днём - дремал в шезлонге. Иногда, вероятно, куда-то ходил в гости. У него быстро стало много знакомых, которые, я слышала, очень любили и уважали его, как человека культурного и начитанного. Одевался он в то немногое, что собой было, а именно в не новые, но довольно формальные и хорошего качества вещи. Рубашка с высоким крахмаленным воротником, шелковый галстук, что-то вроде сюртука, шляпа-котелок. На фоне нашей Центральной улицы того времени, и домика, это выглядело частью другого мира. Так оно и было. Прошлое забывалось медленно, но все старались быть довольными тем, что есть.
Дедушка, мама и я.
Сентябрь 1926 года, во дворе, "на воздухе"
К сожалению, здоровье у дедушки было далеко не крепкое, и года через два с половиной после приезда, в холодный ноябрь 1926 года, его увезли в больницу, где он внезапно умер от припадка грудной жабы. Похоронили его на Новом кладбище. На похоронах было много народу. Мама очень горевала, носила траур, всё чёрное и вуаль. Для меня, потерять своего "деду" было тогда грустно, и я всю жизнь думаю о нём с любовью, но мне тогда был едва три года, и без немногих оставшихся фотографий, я бы его не помнила. После, всё время, что мы оставались в Харбине, мама минимум раз в год, - в ноябре, в годовщину смерти,- служила около могилы панихиду. Обычно кто-нибудь еще приходил тоже. Мороз в это время бывал сильный, но мужчины всегда стояли без шляпы... В другие дни тоже мама часто на извозчике ездила к дедушке на кладбище. Брала и меня. Я это очень любила, и пока мама сидела на скамеечке около могилки-памятника, я гуляла, искала цветочки, фиалки весной, смотрела на имена, знакомые иногда. Например, наш очень известный доктор В. А. Казем-Бек тоже умер сравнительно вскоре, был похоронен недалеко. Хорошее это кладбище было. Ухоженное обычно. Всяко бывало, конечно, но в основном чувствовалась любовь ко всем ушедшим. Снесли всё это теперь, как известно.
В то далёкое время жизнь в нашей семье продолжала идти относительно благополучно, Родители мои старались держаться бодро, оптимистично, но стресс, теперь я понимаю, у них оставался. Слишком уж большие события, перемены, и потери произошли в их жизни всего несколько лет назад.
Особенно трудно, думаю, было папе. Он был большим патриотом, глубоко русским человеком. Потеря родины давалась ему тяжело. Его всегда тянуло "домой", и он не представлял своей жизни в не русской среде. А Харбин в то время чувствовался именно как русский город, с прежними традициями, русским укладом жизни, и со многими культурными русскими людьми. Даже прежних папиных друзей, бывших военных и однополчан, было не мало.
На улицах тоже, - прошлое и недавняя война оставались заметными. Кое-кто одевался по-прежнему. Военных форм, кроме как иногда на парадах, никто не носил, но выправка военная оставалась, и была заметна. Сестра Варвара Николаевна Пироцкая всегда ходила в своей прежней форме Красного Креста. Нередко встречались люди без руки, или без ноги, на костылях. Было немало женщин, дам, вдов, потерявших мужей. Если у них были дети, ставить их на ноги было трудно, и они брались за любую работу. Но бывало и лучше. Так, например, помню, у вдовы, Марьи Алексеевны Языковой, был уже взрослый сын, Саша (Александр Евгениевич? Дмитриевич?), который знал языки и работал в каком-то консульстве. Они жили в хорошей квартире, - в Новом Городе, конечно, - на Цицикарской ул., и Марья Алексеевна одевалась только в длинные белые с кружевом платья, вероятно привезенные из Петербурга. Носила большие шляпы, волосы причесывала наверх, и выглядела, как придворная дама на портрете довоенных лет. Потом умерла. А Саша вскоре уехал, кажется, в Америку.
О том, чтобы куда-то уезжать, у нас в доме разговора я в то время никогда не помню. Прошлое держало крепко. Так, когда я родилась, полагаю, по желанию папы, даже моя жизнь, например, мой обряд крещения, получили глубокую связь с прошлым.
Крестил меня отец Иоанн Сторожев, последний исповедник и священнослужитель Царской Семьи в Ипатьевском доме, перед самым их расстрелом. Крестили - в Свято Иверской Церкви, построенной в 1907-08 годах для религиозных нужд пограничной стражи, охранявшей Харбин и строительство дороги. Эту церковь иногда продолжали называть просто "Военной". Крёстным отцом моим был Генерал Михаил Михайлович Плешков. Насколько я теперь знаю, он был одно время одним из консультантов КВЖД, и также начальником гарнизона русской императорской армии в Харбине. Этого крёстного сама я совсем не помню. Он умер вскоре.
Зато моя крестная мать оставалась мне другом всю мою жизнь. Когда было возможно, мы виделись, или переписывались, или я ездила к ней в гости. Звали её Вера Евгениевна, ур. Уссаковская, дочь ген. Евг. Евг. Уссаковкого, затем Аксакова, и позже - Лаврова. С нами она была связана тем, что в России имения семей её и моего папы были недалеко, и семьи были знакомы. Также, с моей мамой, в Петербурге они учились в той же гимназии. Она сохранила для меня фотографию и о. Сторожева, и Ген. Плешкова. Они у меня есть и теперь. Умерла Вера Евгениевна в Калифорнии, в возрасте 101 года...
Если папе было трудно, маме, думаю, было не легче, хотя иначе. Она тоже была патриотка, и тоже была на фронте, заслужила Георгиевский Крест (солдатский). ...Она не была избалованной. Детство у неё было печальное. Её мать, дочь офицера Измайловского гвардейского полка, умерла от скоротечной чахотки, когда маме было всего 5 лет. У неё были гувернантки, француженки, которые о ней заботились и её любили, но вскоре появилась и мачеха. Она была тоже француженка, из хорошей военной семьи, выросла в Париже, воспитывалась в известной школе. Детей своих у неё не было, но хорошей матерью моей маме она не стала. Более того, все фотографии родной маминой матери уничтожила... К счастью, у мачехи были приятные родители и разные кузены, которые к маме относились хорошо. Поэтому, она часто гостила и жила во Франции, а не дома. Бывало грустно, но благодаря этому мама стала не только петербурженкой, но и вообще европейской женщиной. Европейской жизни ей в Харбине, наверняка, не хватало. Петербург был потерян, но Париж стоял на прежнем месте, и там жил даже родной кузен; умер вскоре. Близких друзей у неё в Харбине тоже не было, - они попали обычно в Европу. Был, конечно, папа, которого мама очень глубоко любила, но всё же было одиноко... Мама была очень выдержанная, я не помню, чтобы она даже в серьёзных случаях плакала. Но если заходила речь о революции, о гражданской войне, или о Царской семье, ей вспоминались красные флаги и представлялось пережитое, - её начинало просто знобить, трясти. О прошлом не говорилось. Гражданская война, а может и Первая Мировая тоже, в памяти оставались, но и подавлялись, как тяжелейшее воспоминание.
Но на более лёгком уровне, для мамы тоже, прошлое оставалось чрезвычайно важным. Стандарты оставались. Когда я росла, от меня ожидались с раннего детства отличные манеры. Помню, у меня был крепкий, маленький столик и к нему кресло. На столик стелили салфетку, другой салфеткой (льняной!) немного покрывали меня. Еду клали на красивые детские тарелки, немецкие, с рисунками. Маленькая серебряная вилочка - как для лимона теперь бывает - на которую я должна была нажимать, помню, как взрослая, своим очень маленьким указательным пальчиком. Никаких локтей на столе, сидеть прямо, не сорить... Еду мне резали, а нож и вилку (серебряные!) подарили, когда мне исполнилось семь лет. Перед едой кто-то говорил: "руки мыть!", и надо было привести себя в порядок, вымыть не только руки, но иногда и колени, пригладить волосы и появиться у стола в чистом виде, приятном для взгляда… Всё это становилось привычкой, - второй натурой. Трудно не было.
С взрослыми, все мы, дети, - и я, и дети наших знакомых, должны были держаться не только вежливо, но даже официально, хотя бы для начала. Я говорила правильно очень рано. И взрослых знала и называла по имени и отчеству. Иначе себе у нас это и не представлялось: взрослые тоже друг друга так называли, особенно дамы. Мужчины, здороваясь, им целовали ручку. У самих мужчин, часто бывших военных, между собой, привычки были другие: называли друг друга по имени, ласкательному часто - папа был Лёвушка, - или по фамилии, как кто, зависело от отношений. Когда мы, дети, здоровались, взрослые нам давали руку, и мы, девочки, должны были на одну ногу "присесть", сделать реверанс, "книксен", это иногда называлось. Иногда, с более близкими, это сокращалось просто в "дёрнуть ножкой", но идея оставалась. О мальчиках я знаю мало, но, по-моему, они должны были "шаркнуть ножкой". Взрослые нас обычно любили, к себе притягивали, обнимали, разговаривали, отвечали на вопросы, но инициатива шла от них. По мере того, как мы росли, формальности постепенно сокращались, - мы должны были сами знать, как себя держать, в соответствии с обстоятельствами. Теперь это всё, конечно, уж и совсем изменилось, ушло в очень далёкое прошлое.
Январь 1926 года, я "красиво сижу".
Снимались для того, чтобы послать родным и друзьям в Европу.
Мне сказали сесть. Нет, сказали еще, сядь красиво.
Я, помню, немного рассердилась, что им не понравилось... и СЕЛА КРАСИВО.
Папа очень смеялся